Владимир Плотников - По остывшим следам [Записки следователя Плетнева]
Так иногда в томительной пустыне Мелькают образы далеких, чудны* стран…
Я открыл дверь в горницу. У окна на табуретке сидел Иван Васильевич — в нижней рубахе, брюках галифе и тапочках. Он отдыхал. Рядом, на столе, хозяйка перетирала вымытую посуду, а на полу с пушистым серым котенком возился их сынишка.
— A-а! Дмитрий Михайлович! — воскликнул участковый. — Заходи, заходи!
— Мне дорого время, — ответил я. — Гришка задержан, ничего не признает. Надо предъявлять девчатам. Собери их. Я с машиной.
— Это мы мигом, — сказал участковый и, как был в одной рубахе, выскочил на улицу.
— Ваня, хоть телогрейку накинь! — крикнула жена, но его и след простыл.
Я опустился на табуретку, сделал из бумаги бантик, привязал к нему нитку и тоже стал играть с котенком. Под табуреткой что-то звонко упало и покатилось. Я нагнулся: у стены лежала бутылка из-под водки. Жена, почуяв недоброе, тут же положила на стол полотенце и замерла, прислушиваясь:
— Никак завелся, — с тревогой в голосе сказала она.
С улицы доносились звуки, похожие на поросячий визг. Я быстро вышел из избы. В хлеву соседей стоял настоящий переполох: пронзительный визг поросят сопровождался жалобным блеянием коз и ошалелым, во всю глотку, кудахтаньем кур. Женщина в сенях кричала:
— Что ты делаешь, окаянный?! Избу ведь спалишь! Думаешь — участковый, так и управы на тебя нет?!
— Я тебе покажу управу! — отвечал Иван Васильевич. — Я тебя заставлю власть уважать! Говори, куда спрятала девку, не скажешь — все вверх дном переверну!
Загремели пустые ведра… Женщина завопила:
— Зачем спички-то чиркаешь?! Солома ведь кругом, дурень! Сейчас людей соберу! Опозориться хочешь?
Войдя в хлев, я увидел участкового. Лицо его, освещенное спичкой, было искажено гневом. Ногами он поддавал пучки соломы, ведра — все, что лежало на полу. Куры летали над его головой, падали и, окаянно хлопая крыльями, метались из угла в угол, пугая еще более поросят и коз.
— Сказано тебе, она в Новгороде, — уже более спокойно объяснила хозяйка. — Обещала вернуться, да, видно, задержалась. На что она тебе ночью-то?
— Врешь! Здесь она! — наседал участковый. — А ну, открывай погреб!
— Иван Васильевич! — крикнул я. — Прекратите! Идите домой!
Иван Васильевич на минуту опешил, потом шагнул ко мне:
— Ты кто такой? Почему лезешь не в свое дело? Кто здесь участковый — я или, может быть, ты? Убирайся в свой драндулет и чтобы духу твоего не было!
Я крепко взял его за руки и, тряхнув изо всех сил, сказал:
— Слушай внимательно, Ваня! Иди проспись. Завтра попроси прощения у хозяйки. Понял?! Это мое условие. Девчонок утром привезешь мне сам и извинишься за то, что сделал меня соучастником этого безобразия. Иначе уважать перестану…
— Э-эх! — махнул рукой участковый и, сплюнув, нехотя поплелся к своей избе.
В Пролетарке Иван Васильевич появился на рассвете в сопровождении двух девушек. Оставив их возле дежурного, он поднялся на второй этаж и постучался ко мне:
— Привез, Дмитрий Михайлович!
— Обеих?!
— Так точно, внизу ждут…
Он постоял, переминаясь с ноги на ногу и ожидая, видимо, что я напомню ему про вчерашний день, но я молчал.
— Слушай, нехорошо как-то вышло, — не выдержал участковый.
— «Нехорошо» — это мягко сказано. За такие дела надо с работы гнать!..
Участковый не спорил. Видно было, что на душе у него скверно.
— Начальство знает? — робко спросил он.
— Сегодня не знает, завтра узнает. Разве в этом дело?
— Слушай, не говори, а? Я перед той бабой извинился. Жаловаться не будет. И ты меня прости… Клянусь семьей, сынишкой — больше не повторится…
— Хорошо, не скажу, но если нарушишь слово — все вспомню, и тогда ответишь сполна!
— Ладно, — обрадовался участковый. — Помочь тебе чем-нибудь надо?
— Взгляни на Гришку, он в камере, найди двух-трех таких же парней и понятых.
Иван Васильевич выполнил это поручение. Я попросил его привести всех, кроме свидетельниц, и позвонил дежурному, чтобы доставили Ухова. Ухову я предложил встать там, где захочет, и, когда Гришка сделал это, пригласил в кабинет Галю.
— Есть ли среди предъявляемых граждан тот, кто подарил вам бусы? — обратился я к ней.
Девушка, опустив глаза, молчала. Ухов же стоял, как вкопанный, пристально глядя на свидетельницу.
— Галя, вы ведь не на свидание пришли. Поднимите голову и ответьте на заданный вопрос! — потребовал я.
Девушка указала рукой на Гришку.
— Он подарил…
— Вы ошибаетесь! — сразу отреагировал на ее слова Ухов.
— Зачем же так, Гриша? — спросила Галя краснея. — Что же я, вру?
— Я вас не знаю и знать не хочу! — отрезал Ухов.
Я зафиксировал результаты опознания, предложил Ухову занять любое другое место и, попросив девушку подождать в соседнем кабинете, пригласил ее подружку. Валя указала на Ухова без колебаний, и сбить ее с толку ему тоже не удалось.
— Нет, тут что-то не то, тут надо разобраться! — гудел Гришка, пока я оформлял второй протокол. — Выйду отсюда — обязательно разберусь. Тогда посмотрим, кто прав!
Это был уже не тот Ухов, с которым я беседовал утром. Теперь он активно защищался и не брезговал даже угрозами.
Отпустив девчат, я решил продолжить с ним разговор:
— Ухов, вам надо менять позицию, надо начинать рассказывать. Ведь девушки не врут. Судя по всему, у вас с ними были хорошие отношения.
— Что рассказывать-то? — встрепенулся Гришка.
— Как и где взяли бусы, которые дарили.
— А если я их не брал?
— Девчата же четко сказали…
— Мало ли что они сказали? Может, им кого-то другого надо выручить…
— И поэтому они решили именно вас оговорить?
— А почему бы и нет?
— Так не бывает. Вы бы так поступили? Почему же вы считаете их хуже себя?
— Не воровал я…
— Никто и не утверждает, что вы вор. Меня интересует: где, как и когда вы приобрели бусы?
— Я еще раз говорю: никаких бус я в глаза не видел, никому их не дарил.
Мне начинало надоедать это топтание на месте. Я решил поговорить с Уховым о его жизни. Выяснилось, что родился Григорий на Новгородчине. Ему было семь лет, когда началась война. Родителей он не помнил, рос и воспитывался в детском доме, в Ташкенте, там и научился играть на баяне. Из школьных предметов больше всего любил ботанику, зачитывался книгами о селекции растений и селекционерах, сам мечтал пойти по их стопам и даже работал на какой-то опытной станции, но был призван в армию, потом затосковал по родине и вот приехал сюда. Вспомнив про детский дом, Ухов бросил:
— Все почему-то думают: раз детдомовский, значит, вор. И вы так решили. Не вор я!
— Тем лучше. Но откуда же все-таки бусы?
— Я ничего о бусах не знаю…
— Нет, знаете, Ухов, и если бы все, что связано с ними, было честно, вы рассказали бы, где их взяли…
— А у вас, в вашей жизни все было честно? — вдруг спросил Ухов, — Скажите правду!
Я растерялся. У меня появилась возможность поговорить с Уховым по душам, но для этого надо было открыться сначала мне самому. Только тогда я мог претендовать на взаимную откровенность. Вместе с тем я знал: излишняя доверчивость опасна, и чем меньше допрашиваемые знают о твоей жизни, тем лучше. Теперь интуиция подсказала мне, что от этого правила нужно отойти…
— Вы говорите, что мечтали стать селекционером? — спросил я Ухова.
Гришка удивленно посмотрел на меня.
— А о Бербанке вы что-нибудь знаете? — продолжал я.
— Американец, самоучка, вывел сливу без косточки, кактус без колючек, голубой мак…
— Вот об этом самоучке я и расскажу вам, а заодно и о себе. Годы войны я провел в эвакуации, на Севере. Был тогда мальчишкой, учился в школе. Учительница, которая преподавала основы дарвинизма, частенько поручала нам делать доклады. Однажды и мне она дала такое поручение. Я должен был подготовить доклад о Лютере Бербанке, минут на пятнадцать. В учебнике ничего о Бербанке не было, но я решил, что литературу найду, и не торопился. Когда до урока основ дарвинизма остался один день, я пошел в читальный зал городской библиотеки. Из-за отсутствия дров он был холодным и пустым. Сведения о Бербанке я нашел только в энциклопедии, стал выписывать их, но замерз и, не долго думая, вырвал лист со статьей о нем.
Оказалось, что заведующая читальным залом наблюдала за мной. Как только я сунул вырванный лист в карман, она подошла ко мне, схватила за руку и потребовала, чтобы я отдал его. Потом стала вызывать милицию, но в тот день отоваривались продовольственные карточки, и вся милиция была в магазинах. Заведующая отпустила меня, пригрозив сообщить о моем поступке в школу. Однако я опередил ее и сам рассказал о нем учительнице. Учительница поставила мне двойку, пропесочила, как могла, на том дело и кончилось. Получилось, что правда, даже горькая, лучше лжи. Это, в общем-то, старая истина…
